Эльза Дильмухамедова – единственный казахстанский режиссер, занимающийся научно-популярным кино. В кинематографе она плодотворно работает уже более 25 лет. За этот срок ее имя стало известно не только в нашей стране, но и за рубежом, а ее картины были удостоены ряда премий и наград.
Последнее десятилетие центральной темой творчества режиссера является евразийство. Эта идея актуальна в нашей стране, развиваясь в политическом, экономическом, духовном и других аспектах. Можно сказать, что она становится национальной идеей страны. Поэтому, вполне естественно, что мы встретились с Эльзой Дильмухамедовой после завершения МКФ»Евразия
- Состоялся ли МКФ «Евразия» по вашему мнению и оправдал ли он свое название?
- Раньше фестиваль назывался евразийским, но там все время была, грубо говоря, Катрин Денев, поэтому он по духу евразийским не был. Пятый фестиваль поменял формат и «состоялся». Если привлечь сюда еще двухгодичной давности «Монгола» - я сейчас говорю о крупных символах - там были «прорывные» картины, именно «прорывные». Не просто сюжетные или драматургические, а те, которых не было в кинематографе до этого. В первую очередь я имею в виду «Особое событие» - «Тюльпан» и «Мустафа Чокай», хотя второй фильм - несколько другого плана. «Тюльпан» в этом смысле – картина, которая «один за всех и все за одного». Раз в пять лет может быть такой прорыв, поэтому я считаю, что фестиваль состоялся - ему есть на что опираться, на что ориентироваться в будущем.
- Получается, что «Тюльпан» вытянул весь фестиваль?
-Да, он вытянул весь фестиваль.
- Но я слышала недовольное мнение молодых зрителей–студентов, что в фильме казахи показаны нищими, убогими, нацию чуть ли не специально оплевали.
- Молодые делают вялые фильмы, как, например, «В городе А.» или еще что-то. Я имела несчастье видеть эти работы – вот это и есть убожество - несмотря на то, что казахстанских студентов и молодых режиссеров я очень люблю. Считаю, что их убожество, их взгляд, который они выражают в своих фильмах – это наш порок. Они видят только пыль, грязь, несовершенство, им не хватает лоска и комфорта, который есть на Западе. А в «Тюльпане» - мышление режиссера и всей его команды, кстати, чисто казахской, которая говорит на своем родном языке, и сразу поняла, о чем речь. А речь идет о мифе. Это мифологическое творчество, как когда-то работал Дзефирелли, Феллини. И на таком уровне – вдруг чисто евразийская картина! А почему она евразийская? Потому, что в ней раскрыт феномен номадов. Мы спрашиваем: что такое «номады»? – кочевники. Но те же бедуины – они тоже кочевники. Они по-прежнему живут в палатках, и никто не говорит, что они грязные и убогие. Они самодостаточны, у них все есть – вера в Бога, взаимоотношения и связи, которые разрабатывались тысячелетиями и которые выкристаллизовались. Почему бедуины не хотят жить в городах, где комфорт, горячая вода и чистые унитазы? Этот народ сделал свой выбор. Так же, как и наши номады – в этом их феномен. Полнота жизни, отношений, связей – все предельно, все на максимуме, все жертвенно. Феномен номадизма не только в языке, не только в их приверженности, допустим, к животным - номад всегда всадник, или к ландшафту. Это органическая связь, которую номады никогда не предадут. Они понимают природу и разговаривают с ней, как когда-то Адам и Ева понимали язык животных и птиц. Номады живут как в Раю – в полноте духа, в полноте ощущения Бога, ощущения друг друга. Я снимала «Степную сюиту» и мы поехали по великому Шелковому пути. Проехали от Алматы до Мангышлака - сорок человек на двух автобусах, везли с собой воду и бензин, потому что не знали где и в каких условиях очутимся. С нами были Мурат Ауэзов и Акселе. Путешествие наше было целое поколение назад - тогда мы первые пошли по этому пути и снимали памятники, которые сейчас широко растиражированы в глянцевых журналах. Когда мы въехали в Устюрт на Мангышлаке, увидели, что все колодцы – с тухлой водой. Вдруг издалека, на горизонте, появилась точка – я вижу, что мчится всадник, весь в пыли и в пене. И с другой стороны – такой же всадник летит. Ну, думаю, все, что-то случилось. Спрашиваю своих спутников: «Что делать? Надо или воду дать, или «Скорую» вызывать!». Тогда же не было никаких мобильных телефонов! Умирать так умирать, жить так жить. Экстремальная ситуация - я к этому не привыкла. Но когда попали в страну номадов – мы сразу с ней столкнулись. Я к Акселе: «Ты настоящий степняк, говори, что делать!» Он: «Эльза, прекрати. Нас в гости зовут». Какие гости?! Да всадник сейчас упадет и умрет вместе со своей лошадью! Я еще от Льва Гумилева слышала, что это не просто гостеприимство, это – нечто большее, промысел божий, все на уровне жизни и смерти. В таких же масштабах мыслил Дворцевой со своей командой.
-Поэтому парень, герой картины, и не уехал. Он вернулся потому, что его корни – в этой земле.
-Абсолютно точно! И почему наши студенты что-то вякают, они же сами – точно такие же! И точно также будут приглашать гостя к себе, когда вернутся к земле. А здесь, в городской среде говорят: «Давайте лучше показывать, какие мы хорошие, и у нас есть нефть». Этот стереотип неверный и нежизнеспособный. Люди предпочитают думать такими категориями, хотя есть вещи, которым тысяча лет. Это же очевидно, как можно не заметить? Я наблюдала за мамой, за папой, когда у них прорывалось фундаментальное основание. Такое есть в каждом народе. Но я замечаю – больше оно связано со скотоводством. Номады чувствуют природу и ее явления, они без остатка отдаются жизни: посмотрите на ритуальные обряды – свадьбы, похороны – все отдать, ничего не оставляя взамен. Здесь можно провести параллель с ранним христианством, потому что символы одного порядка. Каин и Авель приготовили свои жертвы Богу. Авель был скотоводом и принес ягненка, Каин – землепашцем, поэтому отдал лучшие плоды. Символ агнца всегда был очень мощным, он проходит во всех религиях через тысячелетия, и тема как бы завершилась в картине. Помнишь, в фильме, сколько этих агнцев герои пытались спасти, дышали в них? Тоже библейский символ: когда Господь создал Адама из праха, он вдохнул в него жизнь. Также теперь человек относится к животному. Я видела подобное в фильмах Пискунова, но здесь – акцентировано. У Ардака Амиркулова тоже это есть, но у него ощущение вторичности в той пластике, в какой он решает поэму. У Дворцевого – миф, религия и символы на порядок выше, чем у Ардака. Его актеры ели, пили и думали также, как их предки, и стали такими же. И чтобы так получилось, группе надо было четыре года жить этой жизнью.
- Может, стоило тогда предварять показ каким-то объяснением? Некоторые зрители считают, что у Дворцевого слишком много физиологии.
- Ты думаешь, Дворцевой должен был перед показом рассказать все то, о чем я говорила? Нет, это поймут те, кто поймет, кому дано. А кто не поймет – будет читать ваш журнал, и так постепенно начнет обретать свою жизнь. Молодежь пусть растет. Если они не знают Достоевского – они не знают России вообще. Не знают философии, если не читали того же Ницше. Огромный пласт выпал, и молодые будут всегда ориентироваться на псевдокультуру, которую нам дает Запад. Тогда мы все пропали. Молодые – между небом и землей, и как раз такие работы как фильм Дворцевого, помогут им ориентироваться. «Мы хотим голубые унитазы, а нам их не показали…Пусть герой встретит эту девушку, а потом у них родятся дети…» - не будет такого, иначе нарушится вся структура мифа. Пока Ее нет, а Он ее добивается, Он будет жить. Лейли и Меджнун, герои «Тюльпана» – это настоящий суфизм. Познать Бога, а потом соединиться и рожать детей – это другое, годное для западных мелодрам или турецких сериалов. Таких фильмов, как «Тюльпан», сейчас нет, и, возможно, не будет еще ближайшие пять лет. Сам Дворцевой ничего не стал бы говорить. Кстати, когда закончилась картина, я его поймала, взяла за руку: «Вы знаете, что сделали библейский фильм?» - «Да, знаю». А рука мягкая – я ожидала, что ладонь будет жесткой, как только что из степи.
- Будет ли «Тюльпан» принят широким зрителем или это – «блюдо для гурмана»?
- Это не «широкий зритель» и не «блюдо для гурмана». Фильм – словно Притча из Евангелие: понимаешь или не понимаешь. Феномен картины - в объединении съемочной группы. Там каждый может быть Дворцевым. Просто у одного есть методика, инструмент, а у других - нет. Но по духу они все одинаковые, иначе бы фильм не состоялся.
- Второй «прорыв», о котором вы говорили – «Мустафа Чокай».
- Кинематографически он, конечно, не «прорыв», хотя в него тоже было много вложено. Но на социальном уровне – да, для того, чтобы пробудить народ, чтобы показать, что у него есть герои, не только Кенесары или Чокан Валиханов, но и Мустафа. Но фильм пока не дошел до кондиции, там есть «провалы», например, Гитлер и Сталин, которых надо «делать по-другому». Но фильм останется в этом же сюжетно-повествовательном социо-политическом плане. И мне не хватало его пассионарности: из чего Чокай ушел, к чему идет, или он герой, говоря гумилевским языком, или стремится к идеалу успеха, идеалу победы, идеалу жертвы – есть такая градация. Я ничего не поняла о Мустафе, потому что материала его нет. Есть его Муся, есть его движение, его совершенно очаровательный облик. Мустафа есть, но не такой, как мы ожидали. Сразу рвануть и сделать нового Кенесары или нового Чокана не хватило сил. Вялая драматургия, возможно, дело в плохом сценарии – что-то где-то нахватались, хотели показать Мустафу героем, как Че Гевара, но не вышло, у зрителя нет доверия. А можно было бы сделать хороший документально-игровой фильм.
-Мустафа Чокай предвидел нынешнюю глобализацию и призывал к сохранению культурного пласта, к сохранению себя самих…
-Я только и слышу про сохранение себя. «Тюльпан» - «прорыв» на уровне символов вечности. А «Мустафа Чокай»… Сохранение себя: что под этим режиссер подразумевает? Тепло одеваться или что? Надо же раскрывать. Как раз у него социально-политическая картина. Объединение тюркских народов – этому картина посвящена? Так называемые общеевропейские или общечеловеческие ценности, пантюркизм или панславянизм – это все язычество. Можно жить в любой стране и идти к себе. Надо мыслить другими категориями, тогда ты придешь к себе, сохранишь себя. А знать свой язык и общаться на нем на бытовом уровне – этого мало. Кроме того, сама идея объединения – да, мы говорим на тюркских языках, наши древние племена – их девяносто – тоже говорили на тюркских языках. Но это не значит, что мы можем с кыргызами объединиться, или с узбеками, туркменами, таджиками. Таджики – вообще иранская группа, они на фарси говорят. Механическое соединение никогда ни к чему не приведет. Мы – степные, мы – номады, в отличие от тех же узбеков, которые земледельцы. И Лев Николаевич Гумилев предупреждал: «Территория не имеет значения». Дворцевой сказал по-другому: «Язык не имеет значения». Имеет значение стереотип поведения, ментальность. Поэтому русский Бодров понял монголов духом. «Монгол» - это не Чингисхан, это совсем другая история.
- Многие восприняли ее именно как историю Чингисхана, и были недовольны тем, что «Потрясателя Вселенной» не показали.
-Были древние народы, древнейшая культура, и дух номадов там тоже прослеживается. Почему хан, допустим, никогда не трогал религию, когда завоевывал страну. Бодров показал феномен Чингисхана совершенно с другой стороны – как медитацию, как песню.
Там нет сюжета, как такового. Все, как легенда, как